Слова и звуки 93: Вихри враждебные веют над нами

#pomespenyeach Продолжаем “Русскую поэзию Серебряного века. 1890–1917”. Это пока еще тоже совсем не расцвет — попытки разных непривилегированных групп (рабочих и крестьян) прорваться в литературу, мрачные рассуждения о судьбе, революционные песни, в том числе переводные, как “Варшавянка”. Революционные песни-то моему поколению еще знакомы наизусть или почти наизусть (от этого сразу понимаешь, как в обоих классических образцах этой подборки — “Смело, товарищи, в ногу!” и “Варшавянке” — какие строфы вошли в песню в виде куплетов, а какие были выброшены, и, как всегда, задумываешься, чисто прагматические тут были соображения — длина, то-се — или какие-то идеологические, может быть, уже нам неясные); а про молодожь не уверен, может быть, это для нее такая же экзотика, как и все остальное. Из этого ряда, может быть, выбивается “Легенда о Марко” Горького, использованная Псоем Короленко в проекте “Русское богатство” (не без изменений, как почти все в этом проекте; я пытался не читать “Не знаем!” не как в песне, но не вполне получилось, очень там привязчиво). У Дрожжина ненамеренно смешное словосочетание “с товарищем-конем”, которое на советский и постсоветский опыт ложится как “с товарищем конем” — подобное строчке “Товарищи! Мы выступаем завтра” из “Бориса Годунова”. (Странное, конечно, слово; Фасмер говорит, тюркское, во что легко поверить. По-сербски, кстати, “друг” — сербы всегда удивлялись сексизму русских, мм, товарищей, потому что сербская коммунистическая речь всегда начиналась с “Другарице и другови!”; а “друг” — “приjaтељ”; а “приятель” более размыто семантически — например, “знанац”. А словенцы использовали заимствование из русского, tovariš, причем у них это слово стало в числе прочего обозначать учителя, по-моему главным образом младших классов, так что учительница в сокращенном варианте называется “шица”, из феминитива tovarišica.) Вообще в поэзии этого периода очень частая вещь — две-три прекрасные строчки в массиве довольно проходного текста; удержать уровень очень редко удается, практически как у Евтушенко. Так в довольно роскошных “Детях ночи” Мережковского происходит некоторое ненамеренное проседание пафоса. “Ты слышишь — как в реке холодной” Гиппиуса, мне кажется, повлияло на “Ты помнишь? В нашей бухте сонной” Блока, написанное лет на десять позже. Добролюбов, начинавший как декадент, сначала перешел на позиции неясного народного мистицизма, собирая вокруг себя “добролюбовцев”, известных также как “братки”, а затем вовсе отошел от печатной литературы и кочевал с артелью печников в Азербайджане, так что даже год смерти его точно не известен, и некоторые его тогдашние “гимны” были записаны как фольклор только в 1970-е годы. Емельянов-Коханский писал порнографические романы и вообще валял дурака (“совсем не так уж плохо, как это может показаться сначала”, замечает Бунин) — и стихотворение у него почти эпатажно и пародически салонное (вместо глаз! васильки!). Куда он потом делся и когда умер — тоже точно не известно. 1325. Спиридон Дрожжин. Летний вечер в деревне [1906] 1326. Петр Якубович. Долга, упорна ночь! Угрюмое сомненье [1896] 1327. Леонид Радин. Смело, товарищи, в ногу! [1896] 1328. Глеб Кржижановский. Варшавянка [1897] 1329. Егор Нечаев. Мой храм [1905] 1330. Максим Горький. Легенда о Марко [1892, 1902] 1331. Николай Минский. О, этот бред сердечный и вечера [1901] 1332. Дмитрий Мережковский. Дети ночи [1893] 1333. Иван Коневской. К служителям [1899] 1334. Владимир Гиппиус. Ты слышишь — как в реке холодной [1896, 1906] 1335. Александр Добролюбов. А и знаю я, братцы [1900] 1336. Александр Емельянов-Коханский. Вместо глаз у нее васильки [1895]

There are no comments yet.

Please log in to write the first comment.